Курт Воннегут Наследство Фостера Я служу в фирме, которая дает указания, как выгоднее размещать капитал. Прожить на мою зарплату можно, но, пока я новичок в этом деле, особенно не разойдешься. А тут еще пришлось завести специальное обмундирование: мягкую шляпу, темно-синее пальто, двубортный костюм, как у банкиров, - серый, в полосочку, полувоенный галстук, полдюжины белых рубашек, полдюжины черных носков и серые перчатки. К клиентам я езжу на такси - аккуратный, чистенький, вежливый. Я веду себя так, будто сам только что заработал кучу денег на выгодной биржевой операции, а к ним зашел больше по дружбе, чем по делу. Когда я прихожу, весь в новом, с хрустящими бумагами и текущими анализами биржевых операций в красивых папках, клиенты, как и положено, реагируют на мой визит как на посещение священника или врача: я взял дело в свои руки, значит все пойдет прекрасно. Обычно я имею дело со старыми дамами, которые, благодаря железному здоровью, оказались наследницами немалой толики земных благ. Я перелистываю их акции и излагаю мнение наших экспертов - как и куда вложить эти бумаги - их богатство, их запасы, чтобы они росли и процветали. Без дрожи в голосе я говорю о десятках тысяч долларов, смотрю на ценные бумаги - тысяч на сто - с полным спокойствием и только с видом знатока произношу: "Мммм-м-мда... М-мда..." Так как у меня лично никаких ценных бумаг нет и в помине, моя работа несколько похожа на работу голодного мальчишки, развозящего сладости из кондитерской. Но по-настоящему я это почувствовал только, когда Герберт Фостер попросил меня проверить его финансы. Он позвонил мне как-то вечером и сказал, что приятель порекомендовал ему обратиться ко мне, так не могу ли я прийти поговорить с ним по одному делу. Я умылся, побрился, почистил башмаки, надел свой "мундир" и отправился к нему на такси. У людей моей профессии - а может быть и у всех людей - есть неприятная привычка: определять заработок человека по его жилью, машине и одежде. Герберт Фостер зарабатывал не больше шести тысяч долларов в год - за это я ручался. Поймите меня правильно: против людей со скромными достатками у меня нет возражений, кроме одного очень важного: на них я ничего заработать не могу. Было как-то обидно, что Фостер отнимет у меня время из-за каких-нибудь несчастных акций, ценой в несколько сот долларов. Ну, скажем, речь пойдет даже о тысяче долларов: в лучшем случае, я на этом заработаю от силы доллара два или три. И вот я сижу в стандартном домике Фостера, послевоенного образца, из готовых деталей, с пристройкой-мезонином. Видно, хозяева воспользовались предложением местного мебельного магазина - сразу купить всю обстановку для трехкомнатной квартиры, включая и пепельницы, и плевательницу, и картины на стенки. Но раз я уже влип, черт бы меня подрал, надо будет посмотреть его жалкие бумажонки и поскорей убраться отсюда. - Славный у вас домик, мистер Фостер, - сказал я. - А это, наверное, ваша милейшая супруга? Худая и явно въедливая женщина деланно улыбнулась мне. На ней был полинявший халат с изображением охоты на лисиц. Узор халата никак не уживался с яркой обивкой кресла, и мне пришлось сощурить глаза, чтобы выделить ее лицо из этой пестрой безвкусицы. - Рад познакомиться, миссис Фостер, - сказал я. Около нее лежала груда носков и белья для починки, и Герберт сказал, что зовут ее Альма - вполне подходящее имя. - А это молодой хозяин? - сказал я. - Умница, сразу видно. И похож на папочку. Двухлетний карапуз вытер грязные ручонки об мои брюки, шмыгнул носом и потопал к пианино. Он стал у левого края клавиатуры и начал барабанить по самым высоким нотам - минуту, потом другую, потом третью. - Музыкальный, - сказала Альма, - весь в отца. - А вы играете, мистер Фостер? - Только классику, - сказал Герберт. Я впервые разглядел его как следует. Худощавый, круглое веснушчатое лицо, крупные зубы - такая внешность у меня обычно ассоциировалась с людьми самоуверенными, со всезнайками. Трудно было поверить, что он доволен своей некрасивой женой и привязан к семейству, как он старался показать. А может быть, мне только почудилось, что у него во взгляде мелькнула какая-то тихая обреченность. - А тебе не пора на собрание, дорогая? - спросил он жену. - Нет, его в последнюю минуту отменили. - Так вот, насчет ваших капиталовложений... - начал я. Герберт растерялся: - Как вы оказали? - Я про ваши капиталовложения, ваши ценные бумаги. - А-а, да, да. Зайдемте, пожалуйста, в спальню. Там и поговорим спокойно. Альма отложила шитье: - Это что еще за бумаги? - Заем, дорогая. Государственный заем. - Надеюсь, ты не собираешься его продавать, Герберт? - Нет, Альма. Мне только надо посоветоваться. - Понятно, - сказал я, нащупывая почву.- А... ммм... на какую сумму у вас заем? - Триста пятьдесят долларов, - гордо сказала Альма. - Ах так, - сказал я. - Зачем же нам уединяться в спальне? Мой совет - и я с вас ничего за это не возьму, - держите свой капитал, пока он не станет давать прибыль. А теперь разрешите мне вызвать такси... - Прошу вас, - сказал Герберт, стоя в дверях спальни, - мне надо еще кое о чем вас спросить. - О чем это? - сказала Альма. - Есть кое-какие планы на дальнейшее время, - неопределенно сказал Герберт. - Ты бы лучше планировал на ближайшее время, нам в этом месяце надо расплатиться с бакалейщиком. - Прошу вас, - повторил Герберт. Я пожал плечами и прошел за ним в спальню. Он закрыл за нами двери. Сидя на краю кровати, я смотрел, как он отворил небольшую отдушину а стене, где проходили водопроводные трубы из ванной. Он просунул руку вверх и, крякнув, вытащил оттуда большой конверт. - Ого, - сказал я равнодушно. - Так вот куда вы прячете бумаги. Остроумно. Только зря вы трудились, мистер Фостер. Я прекрасно знаю, что такое государственный заем. - Альма! - позвал Фостер. - Да, Герберт? - Завари-ка нам кофе! - Я по вечерам кофе не пью, - сказал я. - У нас с обеда осталось, - сказала Альма. - Не сплю, если вечером выпью кофе, - сказал я. - Нет, ты свежего завари, - сказал Герберт,- Свежего! Заскрипели пружины кресла, неохотно зашаркали на кухню шаги. - Держите, - сказал Герберт, бросая конверт мне на колени. - Я в этом деле ничего не понимаю, мне нужен деловой совет. Ладно, дам этому типу деловой совет про его несчастные триста пятьдесят долларов государственного займа. - Это самые надежные бумаги, - сказал я.- Они не так подымаются в цене, как многие другие акции, и проценты по ним небольшие, но зато они надежнее всего и советую вам ни в коем случае с ними не расставаться. - Я встал: - А теперь, если разрешите, я вызову такси. - Вы их не посмотрели. Я вздохнул и снял красную петельку, закрывавшую конверт. Ничего не поделаешь - придется полюбоваться этими бумагами. Я высыпал их на колени, вместе со списком каких-то акций и, быстро перелистав бумаги, неторопливо прочел список акций. - Ну что? Я положил список на вылинявшее покрывало и, стараясь сдержаться, сказал: - Ммммм-нда-а... Простите, а вы мне не скажете, откуда к вам попали акции из этого списка? - От деда в наследство, два года назад, - сказал он. - Бумаги лежат на хранении у адвоката, который ведал его делами. Он мне и прислал этот список. - А вы знаете, сколько стоят эти акции? - Да, их оценили, когда вводили меня в наследство, - он назвал мне цифру и, к моему изумлению, вид у него при этом был какой-то туповатый, даже, пожалуй, недовольный. - С тех пор они еще поднялись в цене, - сказал я. - На сколько? - По нынешним ценам, они, пожалуй, стоят тысяч семьсот пятьдесят, мистер Фостер. Сэр, - добавил я. Выражение его лица ничуть не изменилось. Мои слова произвели на него примерно такое же впечатление, как будто я ему сообщил, что зима была холодная. Он поднял брови, услышав, что Альма вернулась из кухни в комнату. - Тссс! - сказал он. - Она ничего не знает? - Что вы! Нет, нет! - Он сам удивился своей горячности. - Просто время не подошло. - Если вы разрешите мне взять этот список, я поручу нашей нью-йоркской конторе сделать для вас полный отчет и выработать дальнейшие рекомендации, - шепнул я. - Можно мне звать вас просто Герберт, сэр? Мой клиент Герберт Фостер три года не покупал себе нового костюма. У него никогда не было больше одной пары ботинок. Он беспокоился, что вовремя не заплатит взноса за свою подержанную машину, и питался рыбными консервами и сыром, считая, что мясо обходится слишком дорого. Его жена шила сама свои платья, костюмчики Герберту-младшему, занавески и чехлы на мебель - все из одного куска, купленного по дешевке на распродаже. Фостеры изводились до чертиков, решая - купить ли для своего автомобиля новые шины или подержанные, а телевизор они ходили смотреть к знакомым через два дома. Они упорно старались прожить на то, что зарабатывал Герберт, - он служил бухгалтером в оптовой фирме. Видит бог - ничего постыдного в таком образе жизни нет, но смотреть на это было довольно нелепо, особенно зная точно, что ежегодный доход Герберта, после выплаты всех налогов, составлял примерно тысяч двадцать в год. Я поручил нашим специалистам оценить фостеровскне бумаги, проанализировать все перспективы роста прибылей, все колебания, возможные и в военной и в мирной обстановке, во время инфляции или падения цен и так далее. Обзор занял около двадцати страниц - таких обзоров я еще своим клиентам не посылал. Обычно мы посылаем отчеты в картонных папках. Отчет для Герберта переплели в красный кожимит. Я получил его в субботу днем и позвонил Герберту: можно ли зайти - у меня для него есть очень хорошие новости. При первом беглом обзоре бумаг я их явно недооценил: выяснилось, что они на сегодняшний день стоят около восьмисот пятидесяти тысяч долларов. - Теперь у меня есть все данные, полный анализ и советы специалистов, - сказал я, - и перспективы у вас отличные, мистер Фостер, просто отличные. Надо только изменить некоторые вложения, может быть, кое-где учесть спрос, но в основном... - А вы сами сделайте все, что надо, - сказал он. - Но где мы можем все обсудить? Надо было бы нам вместе решить, посоветоваться. Сегодня вечером, например, я свободен. - А я вечером работаю. - Сверхурочно, на службе? - Нет, другая работа - в ресторане. Там я занят весь конец недели - в пятницу, субботу и воскресенье, по вечерам. Меня передернуло. У этого человека с его ценных вкладов ежедневно набегает не меньше семидесяти пяти долларов прибыли, а он три вечера в неделю работает дополнительно, чтобы свести концы с концами. - А в понедельник? - Играю на органе в церкви, там хор репетирует. - Так во вторник? - Добровольная пожарная дружина собирается по учебной тревоге. - В среду? - Играю в церкви - там кружок народного танца. - А четверг? - Ходим с Альмой в кино. - Но когда же?.. - Да вы сами делайте то, что надо. - А разве вас не интересует, что я буду делать? - Зачем мне интересоваться? - Мне как-то стало бы легче, если бы вы были в курсе. - Хорошо, тогда в четверг, в двенадцать, позавтракаем вместе. - Прекрасно. Но может быть, вы просмотрите этот отчет, и у вас найдутся вопросы? Голос у него был недовольный. - Ну, ладно, ладно. Сегодня я дома до девяти вечера. Если не трудно, занесите отчет. - Да, еще одно, Герберт. - Я приберег сюрприз под конец. - Я здорово обсчитался, когда назвал вам стоимость ваших бумаг. Теперь им цена никак не меньше восьмисот пятидесяти тысяч. Я говорю, что вы на сто тысяч долларов богаче, чем мы думали. - Угу. Ладно, делайте то, что считаете нужным. - Хорошо, сэр, - сказал я, но он уже повесил трубку. Меня задержали дела, и я попал к Фостерам только в четверть десятого. Герберт уже ушел. Альма открыла мне двери и, к моему удивлению, попросила отчет, который я спрятал под пальто. - Герберт сказал, что мне там смотреть нечего, - сказала Альма, - так что не волнуйтесь, я туда не загляну. - Герберт так вам сказал? - спросил я осторожно. - Да, он сказал, что это негласные сведения о тех акциях, которые вы хотите ему продать. - Ага, м-да, конечно. Ну что ж, раз он разрешил оставить бумаги вам, возьмите, пожалуйста. - Он мне сказал, что ему пришлось дать вам обещание - никому эти бумаги не показывать. - Что?.. Ах, да, да... Извините - такие у нашей фирмы правила. В ней почувствовалась некоторая враждебность: - Одно только могу вам сказать и не глядя на ваши бумаги: ни одного займа я ему продавать не позволю, и никаких акций он покупать не будет. - Да я никогда ему и не посоветую их прода-вать, миссис Фостер. - Чего же вы тогда к нему ходите? - Ну, как знать, а вдруг он когда-нибудь и смо-жет что-то купить,-сказал я и тут увидел, что руки у меня в чернилах - видимо, запачкал там, где был раньше. - Вы не разрешите мне вымыть руки? - спросил я. Она очень неохотно впустила меня, стараясь держаться от меня подальше, насколько позволял узкий коридорчик. Вытирая руки, я думал о списке ценных бумаг, которые Герберт вытащил из-за фанерной обшивки. Бумаги эти означали зимний отдых во Флориде, филе миньон, старое бургундское, "Ягуары", шелковое белье, обувь на заказ, кругосветное путешествие... Словом, что бы вы ни назвали, все было доступно Герберту Фостеру. Я тяжело вздохнул. Мыло в фостеровской мыльнице было все в пятнах, не очень чистое, слепленное в один комок из маленьких обмылков разных сортов. Я поблагодарил Альму и пошел к выходу. Проходя мимо камина, я остановился и взглянул на небольшую раскрашенную фотографию: - Хорошо вы тут получились, - сказал я, делая робкую попытку наладить отношения. - Мне очень нравится. - Все так говорят. Только это не я. Это мать Герберта. - Поразительное сходство, - сказал я. Это была чистая правда. Герберт женился на такой же точно девушке, как его добрый старый папаша. - А это фотография его отца? - Нет, моего. Нам его отец тут не нужен. Как видно, я попал на больное место. Может, хоть сейчас я что-то узнаю. - Герберт такой славный человек, - сказал я, - наверное, и отец у него был хороший? - Он бросил жену и ребенка. Вот вам и хороший. Вы лучше при Герберте о нем не вспоминайте. - Простите. Значит, все хорошее Герберт унаследовал от матери? - Она была святая. Это она воспитала Герберта в страхе божьем, вырастила его человеком порядочным, честным. - Голос Альмы звучал сурово. - А она тоже была музыкантшей? - Нет, это у него от отца. Но играет Герберт совсем по-другому: вкус у него хороший, любит классику, как его мать. - Отец, наверно, играл в джазе? - подсказал я. - Да, он любил играть в притонах, дышать дымом, пить джин, только бы не сидеть дома, с женой и ребенком. И мать Герберта наконец сказала - пусть выбирает. Я сочувственно кивнул. Может быть, Герберт поэтому и считает свое богатство неприкасаемым, грязным, что оно перешло к нему по наследству от отцовских предков. - А дедушка, который умер два года назад? - Он содержал Герберта с матерью, когда его сын их бросил. Герберт его обожал. - Она грустно покачала головой: - Умер он без гроша, нищим. - Какая жалость! - Я так надеялась, что он нам хоть что-то оставит, чтобы Герберту по вечерам не работать, - сказала Альма. Мы пытались перекричать шум и грохот посуды в тесном кафетерии, где Герберт завтракал ежедневно. Угощал я - вернее моя фирма - и заплатил я за этот завтрак целых восемьдесят пять центов! Я сказал: - Послушайте, Герберт, прежде чем решать дальнейшие вопросы, надо установить - чего вы хотите от ваших капиталовложений: чтобы они росли постепенно или давали доход немедленно? Это было стандартное вступление к деловым переговорам с клиентами. Но чего ждал от своих вложений он, одному богу было известно. Явно не того, чего ждали все другие от денег. - Как вы скажете, - рассеянно проговорил Герберт. Он чем-то был расстроен и слушал меня не очень внимательно. - Выслушайте же меня, Герберт. Вам надо понять одно: вы богатый человек. Надо стараться как можно выгоднее поместить ваше богатство. - За этим я вас и пригласил. Чтобы не мне стараться, а вам. Не желаю я возиться со всякими налогами, закладами, перезакладами. Вы меня в эти дела не впутывайте. - А ваши адвокаты перечисляли все дивиденды на ваш текущий счет? - Да, там почти все цело. Я взял как-то тридцать два доллара на подарки к рождеству и сто пожертвовал на церковь. - Сколько же у вас на счету? Он подал мне сберегательную книжку. - Неплохо, - сказал я. Несмотря на безумную расточительность - подарки к рождеству и щедрый дар церкви, - он худо-бедно накопил пятьдесят тысяч двести двадцать семь долларов и тридцать три цента. - Разрешите спросить, отчего у человека с таким доходом может быть плохое настроение? - Опять меня на работе ругали. - А вы купите всю их фирму и спалите к черту. - А я мог бы, верно? - глаза у него вспыхнули, но сразу погасли. - Герберт, да вы можете сделать все, что душе угодно. - Да, вероятно... Все зависит от того, как на это смотреть. Я наклонился к нему: - А как именно вы на это смотрите, Герберт? - Считаю, что каждый уважающий себя человек должен жить на свой заработок. - Но, Герберт, слушайте... - У меня прекрасная семья, жена, ребенок, у нас хороший дом, машина. И все заработано моими руками. Я свой долг по отношению к ним выполняю до конца. И я горжусь, что стал таким, каким меня хотела видеть моя мать, а не таким, как отец. - Можно узнать - кем был ваш отец? - Мне неприятно о нем говорить. Для него ни дома, ни семьи не существовало. Любил по-настоящему только низкопробную музыку и всякие притоны, всякий сброд. - Хороший он был музыкант, как вы считаете? - Хороший? - в голосе его зазвучало волнение, он весь напрягся, казалось, он сейчас выпалит что-то очень важное. Но тут же он взял себя в руки: - Хороший? - повторил он уже равнодушно. - Да, конечно, но грубоват. Техника у него, конечно, была отличная. - И это вы от него унаследовали? - Да, его руки, его пальцы, пожалуй. Но упаси меня бог от его характера. - А любовь к музыке у вас ведь тоже от него? - Да, музыку я люблю, но никогда она не превратится для меня в наркотик! - сказал он с ненужной горячностью. - Угу... Ну, что ж... - Никогда! - Простите?.. Глаза у него расширились: - Я сказал, что никогда не допущу, чтобы музыка превратилась для меня в наркотик. Музыка занимает важное место в моей жизни, но все же она мне подвластна, а не я ей. Тема явно оказалась скользкой, и я перевел разговор на его финансы. - Да, да, я все понял. Но давайте поговорим о вашем капитале: как вы собираетесь его использовать? - Часть нам с Альмой пойдет на старость лет, а остальное оставлю сыну. - По возьмите хотя бы немножко из сбережений, чтобы не работать по выходным дням. Он вдруг вскочил: - Слушайте, я вас просил распорядиться моими бумагами, а не руководить моей жизнью. Если без этого вы не можете, я найду кого-нибудь другого. - Что вы, Герберт, мистер Фостер. Прошу прощения, сэр. Я хотел только полностью охватить всю картину. Он сел, красный, как рак: - Отлично, тогда уважайте мои убеждения. Я хочу жить на свои средства. Если мне надо брать вторую работу, чтобы свести концы с концами, что ж, это мой крест и я должен его нести. - Да, да, конечно. И вы совершенно правы, Герберт. Я вас за это уважаю. (В сумасшедшем доме ему место, - подумал я). С сегодняшнего дня я все возьму в свои руки, помещу все ваши капиталовложения повыгодней. - На минуту я отвлекся - мимо шла красивая блондинка - и не расслышал, что сказал Герберт. - Что вы сказали? - переспросил я. - Сказал: "Если правое око соблазнит тебя, вырви его". Я было рассмеялся этим словам, но тут же оборвал себя: Герберт говорил глубоко серьезно. - Ну, ладно, скоро вы окончательно выплатите взнос за машину и тогда воспользуетесь заслуженным отдыхом по выходным. Будет у вас чем гордиться: целую машину заработали в поте лица, всю, до последнего винтика. - Один взнос остался. - Тогда - прощай, ресторан? - Нет, надо будет еще выплачивать подарок ко дню рождения Альмы - покупаю ей телевизор, в рассрочку. - И платить будете тоже из заработка? - Но подумайте - насколько ценней будет подарок, если я на него сам заработаю! Если биржевые операции пойдут тем же ходом, что и в последние три года, Герберт станет миллионером к тому времени, как выплатит последний взнос за телевизор для Альмы. - Прекрасно, - сказал я. - Я люблю свою семью, - сказал Герберт серьезно. - Не сомневаюсь. - И свою жизнь ни на что не променяю. - Вполне вас понимаю, - сказал я. У меня создалось впечатление, что он со мной спорит и что ему очень важно меня убедить. - Когда я вспоминаю, кем был мой отец, а потом думаю - какую жизнь я создал для себя, я испытываю огромнейшее удовольствие, как ни от чего другого. Я подумал, что, видно, немного у Герберта было в жизни хорошего, если такая малость могла доставить ему удовольствие. - Завидую вам, - сказал я. - Да, вы должны испытывать большое удовлетворение. - Очень большое, - сказал он решительно. - Да, очень, очень, очень... Моя фирма занялась ценными бумагами Герберта, заменяя акции более прибыльными, помещая накопившиеся дивиденды повыгоднее - словом, приводя его капитал в полный порядок. Я был восхищен тем, что сделала наша фирма с капиталом Герберта, - и невозможность похвалиться нашей работой, даже перед ним самим, меня угнетала. Наконец, я не выдержал и решил подстроить случайную встречу. Найду ресторан, где работает Герберт, и зайду туда перекусить, а доклад обо всех изменениях его капитала я захвачу с собой. Я позвонил Альме, и она сказала мне адрес ресторана - я о таком никогда и не слышал. Герберт ничего говорить не желал, так что я понял - место, как видно, неважное, да он так и сказал - надо нести этот крест. Ресторанчик оказался куда хуже, чем я думал, - замызганный, темный, полный грохота и гула. Да, хорошее выбрал Герберт место, чтобы искупить грехи блудного отца, а, может быть, проявить благодарные чувства к супруге или поддержать собственное достоинство, зарабатывая на хлеб в поте лица. Я протолкнулся к бару между притворно-скучающими девицами и жучками с бегов. Пришлось орать, чтобы бармен услыхал меня сквозь оглушительный шум. Когда до него дошел мой вопрос, он заорал в ответ, что ни про какого Фостера слыхом не слыхал. Видно, Герберт занимал самое что ни на есть ничтожное место в этом учреждении. Возился в грязи где-нибудь на кухне или в подвале. Характерно. В кухне какая-то старая карга лепила подозрительные котлеты, прихлебывая пиво из огромной кружки. - Я ищу Герберта Фостера. - Нет тут никакого Герберта. - Может, он в котельной? - Нет тут никакой котельной. - Слыхали такую фамилию - Фостер? - Никакой такой фамилии не слыхала. - Спасибо. Я снова сел за столик. Надо было все обдумать. Очевидно, Герберт взял адрес этого кабачка из телефонной книжки и сказал Альме, что там работает по выходным. Мне стало немного легче на душе. Наверно, у Герберта были более уважительные причины - держать под спудом восемьсот пятьдесят тысяч долларов, а вовсе не те, которые он мне изложил. Я вспомнил, что каждый раз, как я ему советовал бросать эту вторую службу, он морщился, как будто дантист подносил к нему иглу бормашины. Теперь я понял: как только он скажет Альме про свое богатство, у него пропадет возможность удирать от нее в свободные вечера. Но что именно было Герберту дороже восьмисот пятидесяти тысяч? Пьянка? Наркотики? Женщины? Я вздохнул: напрасно я себя обманывал, ничего толком я по-прежнему не знал. Подозревать Герберта в аморальности было немыслимо. Что бы он ни затеял, все делалось во имя добра. Мать до того его вышколила, а пороков отца он так стыдился, что я твердо верил - не может он сойти с пути праведного. Не стоило ломать голову, решил я, и заказал посошок на дорожку. И тут я увидел, что Герберт Фостер, весь какой-то общипанный, загнанный, пробивается сквозь толпу. Всем своим видом он выражал неодобрение, словно праведник, попавший в вавилонское блудилище. Он держался до странности напряженно, даже локти отставил в стороны, подчеркнуто стараясь никого не коснуться, ни с кем не встретиться глазами. Никакого сомнения быть не могло: он испытывал тут муки ада, дикое унижение. Я его окликнул, но он меня не заметил - никакого контакта установить не удалось. Он был почти парализован от судорожных усилий - зла не знать. Толпа в конце зала расступилась перед ним, и я подумал - сейчас он возьмет в темном углу щетку или тряпку. Но в конце прохода вдруг вспыхнул свет, и маленький белый рояль заблестел, как драгоценное украшение. Бармен поставил на рояль стакан с джином и вернулся к стойке. Герберт смахнул пыль с табуретки носовым платком и, поморщившись, сел. Он вынул сигарету из кармана пиджака и закурил. И вдруг сигаретка стала медленно опускаться к углу рта, а Герберт все больше наклонялся к клавишам, и глаза у него сузились, словно он прищурился, разглядывая что-то необыкновенно прекрасное вдали на горизонте. И чудо: Герберт Фостер исчез. На его месте сидел другой человек. Не помня себя, он нацелил согнутые пальцы, как когти, и вдруг ударил по клавишам. И грянул исступленный, похабный, великолепный джаз, опалив воздух жарким дыханием призрака двадцатых годов. Поздно ночью, у себя дома, я снова просмотрел свое произведение искусства - отчет о капиталовложениях Герберта Фостера, известного в кабачке под псевдонимом "Гаррис-Фейерверк". Ни своего общества, ни деловых разговоров я в тот вечер "Фейерверку" не навязывал. А через недельку-другую он должен был получить сочный кус от одной из сталелитейных компаний. По трем нефтяным концернам платили дополнительно дивиденды. Трест сельскохозяйственных машин - у него там было пять тысяч акций - собирался предложить ему сделку: на каждой акции он зарабатывал три доллара. Благодаря мне и моей фирме, а также подъему экономики, Герберт стал на несколько тысяч богаче, чем месяц тому назад. Я имел полное право гордиться, но мой триумф - не считая комиссионных, конечно, - был для меня горше полыни. Для Герберта уже никто ничего сделать не мог. Он получил все, чего хотел, задолго до того как появилось наследство и вмешался я. Он был воплощением респектабельности, порядочности - всего, что вбила ему в голову мать. Но и в другом ему повезло. Заработка ему не хватало. И ему ничего не оставалось, как во имя священного долга перед женой, ребенком и домашним очагом служить тапером в низкопробном кабаке, пить джин, дышать перегаром и три вечера в неделю бывать "Гаррисом-Фейерверком" - сыном своего отца. Перевела с английского Р. Райт-Ковалева